Писем нет
«Деньрожденные» заметки.
Я не встречал людей, которые не помнят почтовый индекс того адреса, где прошло их детство. 123592.
…Так иногда бывает – все забито подле моего дома. И я ставлю машину напротив, на другой стороне улицы. Так вышло вчера. Поэтому поехал с утра иным маршрутом – другой улочкой, мимо почты. Почтовое отделение № 592 – с 12 лет помню номер (и индекс). И, верно, это навсегда.
Еду по этой улочке и мне как-то хорошо. Светло. Ясно. Неторопливо. И запах – весны. Не сегодняшней – той, 80-х. И еще запах почты – конвертов, канцелярского клея, штемпельной краски, сургуча, свежесколоченных коробок для посылок. Наверное, мерещится. Нет здесь давно ни сургуча, ни штемпельной краски…
В детстве и юности почта с ее вечными запахами и небольшими, какими-то неспешными, добрыми (не магазинными и не поликлиничными) очередями была окном. Почти как у Петра, только еще больше. Окно во весь мир. И в Европу… И к друзьям… И к маме, которая на очередных гастролях... И к папе, который в очередном Алжире… И ко всем родным, которых только эта почта и делала близкими.
* * *
Сюда приходили письма мне. От друзей – из Нахимовского училища. Из «армии» – Одессы, Петербурга, Читы и какого-то местечка под названием Супруновка. От мамы «с гастролей» – то из Львова, то из Пскова, то из таинственного города с манящим названием Глазов. Здесь я бросал в синий ящик свои письма. Много – родителям, друзьям, дедушке. В два города письма подписывал – принципиальный 15-летний антисоветчик – с двумя названиями на конверте: «Ленинград (Петербург)» и «Калининград (Кенигсберг)». И ведь доходили, хотя боялся: вдруг не дойдут? Но, наверное, не было тогда в Ленинграде почтальона, который не донес бы письмо, адресованное в Петербург?
Писал другу в Челябинск, мальчику Яшке, с которым летом вместе отдыхали в актерском пансионате с родителями. Серьезная была переписка, многостраничная, моим тогдашним калиграфическо-микроскопическим почерком… О декабристах, о Толстом, о перипетиях наполеоновских войн, о Серно-Соловьевиче и народовольцах… Где сейчас Яшка и занимают ли его судьбы маршалов Даву и Нея?
…Отправлял письма в Тверь, деду, который переехал туда – надоело ему жить в одной из комнат своей бывшей восьмикомнатной квартиры, некогда (деду тогда было 13 лет) экспроприированной большевиками. И от деда приходили корявые ответы – он уже слеп – начинавшие неизменным «Любезный внук мой, рад был получить от вас вести, полные оптимизма и желания покорить этот мир». В жизни деда не было людей, с которыми он был бы не на «вы», – свою маму называл «Ольга Георгиевна», а жену, мою бабушку, – «Александра Максимовна», в крайнем случая – «Аля», но – на вы, что ее жутко раздражало. Наверное, поэтому мне до сих пор трудно не вздрагивать, когда кто-то обращается ко мне на ты.
…А эта почта была последней связью с дедом до конца его дней. Хорошо, что он успел узнать одно: большевики проиграли. И не успел ощутить, что иногда они возвращаются…
А от бабушки сюда приходили посылки. И из ящика, пахнущего сургучем, из какой-то соломы я доставал гранаты. Другая бабушка мне из них давила гранатовый сок – любимый. Редкий.
А сейчас гранаты – в каждом магазине. Но мне почему-то кажется, что они – совсем другие. Что это – гранаты не той системы…
* * *
…Еще это были марки. Тоже своего рода окна в мир – только маленькие. Форточки. Яркие как колибри. Они лежали под стеклянной витриной и она казалась огромной и нескончаемой…
Чехословацкие, с какой-то немыслимой вязью – «Чехословенско», – делавших их похожими на китайские. Уругвайские – дорогущие! Неизменные «Монгол шудан». Произнеси сейчас это словосочетание юным – не поймут. Куба – самая сочная, красивая. И совершенно необычные толстые прямоугольники со стереоизображением, посвященные космосу (высадка Армстронга на Луну, советский марсоход, стыковка «Союз-Аполло»). Марки Бутана. Почему про космос? Наверное, потому что эта страна – Бутан – всегда была ближе других к космосу…
Еще совсем экзотические – какая-нибудь Гвинея (то ли обычная, то ли какая-нибудь Биссау) – не помню…
Хотя вру – помню, конечно. Обычная то была Гвинея. Та, где Конакри. И где с юга – Сьерра-Леоне, а на севере – Биссау и Сенегал и катит свои воды полноводная Гамбия и выплескивается в океан и, наверное, какие-то ее капли достигают расположившиеся неподалеку Острова Зеленого Мыса.
Разве я смогу это когда-нибудь забыть? Это же как… 592. Моя жизнь. Хотя я никогда не видел ни Гамбию, ни Кабо-Верде. Впрочем – «самого главного глазами не увидишь». Так сказал однажды летчик, который очень часто летал именно в те места. В Дакар. И он даже разглядел среди песков под крылом своего самолетика говорящего лиса. Наверное, поэтому полвека спустя любой мальчишка мог разглядеть в ярком квадратике под стеклянной витриной воды Гамбии, вливающиеся в океан, и улочки Конакри…
А однажды там были марки, где были красивые девушки, почти голые! Представляете?! Ну, тогда ведь пятнадцатилетние мальчишки познавали первые – как их? – веления плоти разве что на японских календарях. А влюблялись – по телевизору, в художественную гимнастику. А тут – марки. Такое откровение – Фрейд бы заделался филателистом.
…У меня дома стоят на полке четыре альбома. С «животными», с «техникой», с «политиками». С тем, что тогда казалось редким сокровищем, – марками Российской империи или еще «шахскими» марками Ирана, или какого-нибудь Брунея. Когда я последний раз открывал эти альбомы? В этом веке или в прошлом уже? Не помню…
Еще там, на почте и в соседнем салоне «Союзпечати» были журналы «Америка» и «Англия». И симпатизировавшие мне продавщицы оставляли всегда свежий номер. И я читал – про мюзиклы Бродвея и Пикадилли. Про биотехнологии. Про Вуди Аллена и его увлечение Михаилом Чеховым. Про архитектуру американских библиотек… Про разные стороны нашего огромного и такого яркого мира.
…Это сейчас люди, энциклопедически-геополитически образованные, с прочным фундаментом понимания мироустройства, покоящимся на поэзии Сергея Михалкова, усмехнутся – это были «орудия оболванивания», «инструменты информационной войны».
Да-да, меня тогда именно так и оболванивали. Навязывали «стереотипы англосаксонской модели общественного устройства». Но я тогда думал, что это окошки в мир, которые живет не по штангенциркулю. Есть же такой. Хотя бы где-то в Конакри…
* * *
А еще позже – папа присылал мне из Алжира неизменные французские «Пифы». Упакованные в целлофан, всегда с каким-то необычным сувенирчиком. И там – целых девяносто страниц – приключения, приключения. Рахан побеждает динозавров и спасает красивую девушку в сексуальной первобытной накидке. Пираты ищут сокровища. Индейцы большого каньона сражаются с ковбоями по какой-то невнятной причине (моего знания французского не всегда хватало, чтобы с грехом пополам познать сюжет комикса).
И еще – наши журналы и газеты. «Наука и жизнь» с ее (кажется, ее?) неизменной рубрикой «Логический практикум» – короткими детективными сюжетами, которые надо было разгадать, пользуясь дедукцией.
«Человек и закон» с его одностраничной рубрикой «Зарубежная мозаика» со смешными рисунками Олега Теслера. Я ее аккуратно вырезал и собирал.
«За рубежом» – потрясающая газета, с перепечатками их настоящих «Ле Монд», «Фигаро», «Экономист», «Уолл-стрит джорнэл», «Нэшнл географик». С картами. С абсолютно незнакомым языком изложения. И откуда еще было узнать, что банкир Кальви обнаружен в Женеве? Кальви – это тот самый, прообраз которого с соучастниками позже знала вся страна, – сериал «Спрут»…
«Известия», про которую говорили, что это «единственная советская газета, которую можно читать».
А позже – яркое созвездие. «Новый мир», «Дружба народов», «Юность» – обязательно! Иногда – «Аврора», «Москва».
И к старым номерам журналов в моих шкафах, к тем самым, где печаталось еще продолжение «Теркина» и – первый раз – «Мастер и Маргарита» («Москва», 1965 год) вставали в единый строй новые номера-солдаты великой армии русской словесности. Впервые распрямившей плечи, ощутившей свободу. Той, где поэт в России больше, чем поэт. Или хотя бы пытается так жить.
…Эти журналы и сейчас стоят атлантами, держащими небо, на полках моего кабинета. Поблекшие, потертые. Ветераны наполеоновских войн. Их выбросят после меня – я не смогу.
И там же – куча папок с газетными вырезками. По доморощенному «каталогу» – «Конфликты», «Экономика», «Масоны», «Космос», «Культура». Смешной каталог...
И письма мои и мне – все сохранены. Все до единого. А мои собственные – были переписаны перед отправкой. Нет, не потому что мания величия и сохранял «эпистолярное наследие» будущего «великого человека». Просто потому, что это же моя жизнь, нескончаемый разговор, этим я буду жить и много лет спустя… Нет, конечно. Так не бывает. Говорят, клетки человеческого тела полностью обновляются каждые семь лет. А наши эмоции, и память, и привязанности, обиды и радости? Сколько им отпущено? И почему?
«Я к вам пишу – чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня»…
* * *
…Сколько я тогда отправлял получал писем? Очень много. Наверное, по десятку в неделю… Господи, разве это много? Сегодня приезжаю на работу, открываю компьютер – иногда до сотни писем каждый день… Хотя, подождите. Разве это – письма?.. Письма – это когда рассказываешь о себе. О своих мечтах. Обидах. Чаяниях. И в ответ – тоже…
Ах, как хочется вернуться…
Надо зайти в 592-е отделение почты. Как-нибудь. Не сейчас, конечно. У меня же через час встреча. А потом – пресс-ланч. Вечером – улетаю в командировку. А в понедельник – три совещания... Вторник? Нет, я же модерирую… Тогда, может быть, в следующий уик-энд… Надо зайти…
Огромный мегаполис. Огромная жизнь. И ты связан разными нитями уже не с десятками – с сотнями, тысячами людей. В одной соцсети десять тысяч друзей. Только открой компьютер.
Но как-то странно перефразируется в голове старый шлягер: …открываю – сто… записок. Писем – нет…
